Могу их теперь утешить: не удалось, и я таки испытал в день веселый мая мордобитие. Правда, не плюху, а того хуже — тумак в глаз. Если что и спасло меня от более серьезных физических последствий, так это очки. Ну а то, что искры и слезы, но не из глаз, а из подбитого глаза, синяк, кровоизлияние в глазном яблоке, то как-нибудь переживу, легко отделался. Главное, без никакого повода с моей стороны, ни с того ни с сего, а потому совершенно для меня неожиданно.
Паче если я и ждал нападения, то никак не от этого афроамериканца, но от героя моего метафорического романа-трактата Кота Шрёдингера, хотя мой Котяра такого с тех пор натворил — о-го-го, мало не покажется, роман теперь выглядит скорее комплиментарным. Да и литературный персонаж посложней, поумней, душевно разветвленней своего прототипа, а тот — мене, мене, текел, упарсин. Только вот на пиру русского Валтасара не нашлось пророка Даниила, чтобы разъяснил тирану загадочные письмена: что его царство исчислено и положен ему конец, держава разделена и дана другим, а сам он взвешен на весах и найден очень легким.
Коту Шрёдингера поблагодарить бы меня за сложный литературный образ, пусть и с него списанный, но несть пророка в отечестве своем, тем более автор сменил одно отечество на другое, через океан. Все равно кошачья лапа длиннее ног предателя, но как раз от моего антигероя меня берегла моя милиция, имею в виду здешнюю. И то правда, после того, как у нас в городе разогнали генконсульство моей географической родины и разного рода георгиевскую шушеру, охрану моей драгоценной персоны если не сняли вовсе, то поубавили. А то даже в общественный сортир без нее сходить было никак, а я человек по природе своей застенчивый и привык справлять нужду в одиночестве, без свидетелей.
Иногда в этот рисковый период моей жизни я путал моих заокеанских следопытов со следопытами моих следопытов, что неудивительно, если даже Кот Шрёдингера, став мемом и из квантового персонажа обратившись в нарицательный синоним кремлевского анахорета, принимал одного Владимира Соловьева за другого Владимира Соловьева, американо-русского писателя за собственного пропагандона. Ну да, по причине двойного моего тезкоимства с телешоуменом, а тот обогнал в славе (дурной) не только меня, но и других владимировсоловьевых — от автора «Оправдания добра» (стихи писал за него Князь Гелиотропов, псевдоним) до советских времен космонавта. Хотя если копнуть чуток поглубже, то психоаналитический трансфер, сработавший в болезном мозгу прототипа-деграданта: коли не удалось (пока что) покушение на Владимира Соловьева Американца, то почему не раскрыть заговор с целью покушения на своего верного службиста из утюга? Там у них такие переносы с больной головы на здоровую сплошь и рядом, типа «СК РФ предъявил пленному украинскому офицеру обвинение по делу об убийстве и изнасиловании мирных жителей».
Короче, никак не ожидая нападения ни с какой другой стороны, окромя кремлевской, а также по причине весенней беспечности и расслабленности, я был схвачен врасплох и никак не мог взять в толк, за что схлопотал такой удар прямой наводкой, а когда пришел в себя и врубился, что к чему, то смалодушничал и устранил причину, дабы не получить по второму разу за то же самое: вывинтил значок с моей любимой шерстяной фуражки. Как и советовали потом с разных сторон знающие люди. Self-preservation, сказал мне знакомый американ. Get a Ukrainian flag instead, пошутил другой.
Не так уж много у меня в памяти случаев физического насилия надо мной, чтобы не помянуть хотя бы вкратце.
Ну, семейные драки не в счет, без вопросов. Не без того: поцапались, а потом подрались. Скажу больше: получить по морде от любимой женщины — скорее возбуждает, чем возмущает. Тем более может и по заслугам. Свою вину всегда ношу с собой, пусть и без вины виноватый. Когда как. Я сам себе давал оплеухи, когда чувствовал себя виноватым перед женой, что врезалось в память моего сына, как нечто самое необычное в нашей семейной жизни. С детства не отличался покладистым характером, типичный enfant terrible — и по сю пору, давно уже выйдя из детского возраста?
Помню, довел своего отца очередным проступком, и он, человек в быту мирный, несмотря на воинское звание, единственный раз не выдержал моего непотребства и отхлестал меня ремнем. Правда, я закутался в одеяло и удары до моего тела не доходили, и папа это отлично знал, а мама нет, пытаясь удержать его от мнимого побоища.
Было мне тогда лет пять, наверное, а пару лет спустя первоклассником я спускался по нашей крутой питерской лестнице, на первом этаже монтер орудовал в электрическом щите и запустил в меня молотком, угодив в мою руку на перилах, в сопутствии с популярным мемом тех дней дела врачей: «Бей жидов, спасай Россию!». Дикая боль, гипс, отделение милиции, куда привел меня мой отец, нацепив на грудь все ордена и медали. «Ну, Андрианов тоже не любит евреев», — утешил нас с папой начальник районного отделения милиции по фамилии Зубов, который спустя девять лет выдал мне паспорт за своей подписью. «Кто такой Андрианов?» — спросил я папу, когда мы не солоно хлебавши возвращались домой. — «Первый секретарь Ленинградского обкома».
Дома разошлись во мнениях по поводу лестничного инцидента. Папа со свойственным ему черным юмором отдал должное монтеру, что оказался метким, коли попал мне в руку. «А если он целился ребенку в голову?» — возразила мама. Жили мои родаки ладно, без никаких ссор, несмотря на разногласия по любому поводу. Помню ашхабадское землетрясение, когда тряхнуло всю Среднюю Азию, папа служил в погранвойсках, а обитали мы во Фрунзе, сейчас Бишкек, никак не привыкнуть, как и к Санкт-Петербургу. Я проснулся среди ночи, когда моя кроватка поехала наискосок через комнату, и увидел папу в кальсонах, который спасал от падения трофейный приемник с подмигивающим зеленым глазом. «Голос Америки тебе дороже родного сына», — долго еще упрекала мама папу.
Пощечину я получил в классе, кажется, третьем от однопартника Гены Кузнецова прям во время урока, разговор опять-таки касался моего злосчастного происхождения.
— Ты не любишь евреев, — бросил я ему, встав, грозное на весь класс обвинение.
— А за что вас любить?
Что заставило меня впервые в жизни задуматься о проблемах любви и нелюбви. После уроков была стычка в чужой подворотне до первой крови. И опять-таки победа досталась жидоеду. Почему я и отношусь с некоторым сомнением к героическим рассказам моих соплеменников о том, как они в детстве кулачно наказывали своих словесных обидчиков.
Касаемо пощечин, коли с них начал. Не просто не большой их поклонник, а принципиальный противник перехода от слов к делу, полагая ручные аргументы дурновкусицей, предрассудком и пережитком, типа дуэли, пусть и без смертельного исхода. Вот именно: рукам волю не давать. Именно дефицитом слов объясняю я плюхи, плевки да хоть неприличные жесты в адрес противника. Помните, как в булгаковской «Кабале святош» спорщики, исчерпав словесные аргументы, плюются друг в друга — кто кого переплюнет. Зато в «Тени» я полностью на стороне осмеянного Евгением Львовичем циника, который после пересадки кожи из-под трусов на лицо стал до того бесстыж, что пощечину называл шлепком. А в чем разница? По мне, никакой.
Последний раз испытал физическое насилие в пубертатном возрасте в ленинградском дачном поселке Сестрорецке, который из-за летнего наплыва дачников прозвали Жидорецком. Чудное место: река Сестра, где я научился плавать (плохо), Финский залив, откуда были видны форты и Кронштадт, озеро Разлив, на берегу которого прятались в шалаше Ленин с Зиновьевым, мой любимый парк Дубки со старинными 200-300-летними дубами, основанный еще Петром Великим, как и его оружейный завод неподалеку. Мы там снимали каждое лето дачу, один раз папа чуть не подзалетел. Нам приглянулась большая комната с иконой и портретом Сталина. «Это уберите», — сказал папа. «Икону?» — переспросила хозяйка. «Икону можете оставить», а потом несколько дней мандражил. Шел 52-й год. Так мы и прожили все лето в этой просторной комнате с иконой.
Спустя еще пять лет малорослым подростком я отправился со старшим товарищем на танцплощадку в Дубках, где в тот вечер оружейники устроили погром дачникам. По какому-то ничтожному поводу нас вызвали с танцплощадки, мой приятель быстро сориентировался и сделал ноги, меня повалили на землю, рослый оружейник снял ремень и ударил меня фирменной пряжкой по голове. На следующий день я стоял в очереди таких же бедолаг в больнице — мне наложили пару швов, обошлось.
Ладно, кто старое помянет, тому глаз вон, что и случилось со мной согласно поговорке, хотя глаз остался цел, да и в ином порядке: сначала мордобой, а уж потом поток вспоминательной подсознанки.
Именно первомайским настроением и объясняется, что я расширил маршрут своего утреннего моциона и из нашего белого микрорайона отправился в смешанный, по преимуществу африканско-испанский. Весна была еще совсем юная, весна-девственница, я обходил цветущие плодово-ягодные дерева из-за выборочной на них аллергии, зато любовался весенним триколором; нарцисс — гиацинт — тюльпан (в порядке их появления). Нарциссы уже отцветали, зато яркие разноцветные тюльпаны прям буйствовали. Упомяну и ландыши, фиалки и подмигивающие анютины глазки. Уже набухли почки сирени, а скоро и моя любимая жимолость, о которой я впервые узнал от Фолкнера — единственный цветок, который я узнаю по запаху прежде, чем увижу. Чуток похож на жасминный, даром что с одной буквы, но посильнее. А там уже настанет краткая пора паразитки глицинии, которая делает честь деревьям, на которых паразитирует, если только не карабкается, цепляясь, по глухим стенам. Брандмауэр, кажется.
Погода стояла шикарная, настроение приподнятое, мир улыбался мне, я ему в ответ — невидимой из-за клятой маски улыбкой до ушей. По пути аптека, улица, фонарь, куда я и заглянул в поисках спрея от клещей, готовясь к поездке на Лонг-Айленд. Народу в аптеке почти никого, паче в отделе, где я оказался и где мне врезал в глаз не могу сказать, что громила, среднего роста афроамериканец. Убегая, он еще обернулся с тожественной улыбкой на лице. Вот тогда до меня наконец дошло, я снял свою любимую фуражку, отцепил значок с американским флажком и, пошатываясь, вышел из аптеки. Почему я не вызвал полицию? Ищи в поле ветра.
Еще было странно, что с апогея буйств и погромов BLM и ANTIFA прошло уже два года, я был, наверное, последняя жертва (ну, полужертва) их расовой насильственной деятельности против расового насилия. Рецидивчик. Даже если их ненависть к Америке и ее патриотическим атрибутам исторически оправдана, то где бы они сейчас были (если бы были), не вывези работорговцы их предков в США? А я-то здесь при чем, будучи натурализованным гражданином этой страны, какое отношение к их давним проблемам? Жизни черных важны, кто спорит, а жизни белых? Вот моя, к примеру?
Это было как возвращение к жизни — весна, цветы, солнце, бриз. Вот тут я и устыдился своего малодушия — живя в Америке, стыдиться американского флага? Мне стало стыдно за свой стыд, пусть он и косил под страх. Лучше еще раз по морде, чем умереть с чувством стыда. Я остановился на полпути к дому и ввинтил американский флаг на прежнее место. И тут как бы в вознаграждение я увидел расцветший куст белой сирени. Типа эквилибриума — равновесие и гармония были восстановлены.
Честно, я знал этот куст на территории Квинс-колледжа, но как-то позабыл о нем. Он рос на солнце, а потому опережал своих сородичей. Тайком я срывал с него ветки, успокаивая себя поверьем, что чем больше ломаешь сирень, тем лучше она растет. Сын меня осуждал за мое цветорвение и цветорвание: «Представь, если бы все так делали!». «Так никто, кроме меня, этого не делает», — возражал я. Увы, в ковидные времена кампус колледжа закрыли и мне приходилось тянуться через ограду. Что я попытался сделать сейчас, но куст подрос за год, и я с трудом дотянулся до нижней ветки. И тут надо мной навис громада-афроамериканец, который с высоты своего роста глядел, как мне показалось, на мою фуражку с американским флажком. Ну капут, решил я, — в дополнение к флагу совершаю еще противозаконное действо.
— Ты хочешь сорвать цветы?
Отпираться было бесполезно. Я кивнул.
— Тебе помочь?
И, схватив шикарную такую ветвь сирени, наклонил ее ко мне.
Букет вышел классный. Мы пожали друг другу руки, несмотря на дистанционные правила. Ко всему прочему оба были без масок.
Вот мне и обломилось в этот не очень счастливый для меня день.
Два мира — два шапиро.
Один мир — два негра.
Такая развеселая история случилась со мной в день веселый мая…
