Когда в Комарово приехал Ося Бродский, с которым мы дружбанили, я затащил его в свою комнату и прочел кусок о «Моцарте и Сальери», который, как мне казалось, должен был быть ему, окруженному не только поклонниками, но и завистниками, близок. Бродский слушал внимательно, но отшутился в том смысле, что болдинские пьесы написаны Пушкиным на инерции белого стиха – не остановиться. Формула остроумная и неверная – не думаю, что Бродский так думал на самом деле. Вот фрагмент, дабы дать представление о моих тогдашних гипотезах.
Болдинское творчество Пушкина давно привлекает внимание читателей и исследователей, а ряд произведений, созданных «детородной осенью» 1830 года, кажутся до сих пор загадочными – и повести, опубликованные anonyme – за подписью мнимого Белкина, и даже называемые по сию пору неверно «маленькими трагедиями» четыре пьесы, и стихи, и повесть в октавах «Домик в Коломне».
На общем фоне позднего творчества «Повести Белкина» выглядят одиноко, случайно, как исключение, — пиром во время чумы: благостным, отрадным, счастливым островом в безбрежном океане страданий.
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Недаром Пушкин приписывает свои повести ирреальному, иллюзорному Белкину – секрет псевдонима в том, что сам Пушкин словно и не верит в водевильную возможность разрешения конфликта, в комедийно-благополучную защиту от судьбы. Впрочем, и в белкинские повести сквозь всеблагополучное, «беличье» мироощущение проглядывают реальные, общемировые мотивы, волнующие Пушкина, и дают намек на иной вариант судьбы, которого, однако, главным героям удается избежать. И дело не только в «третьих лицах», за счет которых строят свое счастье главные персонажи, хотя и это важно, потому что, как тонко подметил Наум Яковлевич Берковский, рядом со счастливыми судьбами в тех же «Повестях Белкина» показаны на заднем плане и неблагополучные: гибнет Сильвио, гибнет Владимир, умирает «станционный смотритель» Вырин, остается в девках дочь кузнеца Акулина. Однако самое важное все же в другом: «Повести Белкина» по сюжету – трагедии, но с неожиданными счастливыми концами, игрушечными развязками. В «Повестях Белкина» даны трагические ситуации, каким-то чудом обойденные героями и автором.
В болдинской прозе Пушкина только видимость благополучия. Метель разлучила мнимых влюбленных и соединила настоящих; Сильвио стреляет не в человека, которому так долго и страстно мечтал отомстить, а в картину на стене; свидание Адриана Прохорова с мертвецами оказывается не явью, а сном, и дневное его сознание одерживает победу над ночным; трагическое предположение Вырина о судьбе дочери опровергается ее семейным благополучием, а вместе с этим предположением – и символические картинки с библейской легендой о блудном сыне; русские Ромео и Джульетта – Алексей и Лиза – остаются живыми, мирят семейства, и их любовь завершается браком. Еще один хеппи-энд!
Один из самых блистательных комментаторов пушкинских текстов В.С.Узин обнаруживает в «Повестях Белкина» угрозу гибели героям, проступающие контуры драматической коллизии, но нить драмы Пушкиным случайно оборвана. «Финальные аккорды их (повестей. – В.С.) не являются единственно возможными... предположительны и другие исходы... под внешним покровом изображенных в «Повестях Белкина» событий таятся роковые возможности».
Здесь, естественно, встает вопрос – зачем понадобились Пушкину столь откровенно водевильные подтасовки трагических судеб? Ответ может быть только один. Ахматова считает «Повести Белкина» удивительным психологическим памятником – автор словно подсказывает судьбе, как спасти его, поясняя, что нет безвыходных положений, и пусть будет счастье, когда его не может быть, вот как у него самого, когда он надумал жениться на семнадцатилетней красавице, которая его не любит и едва ли полюбит. Или любовь – это улица с односторонним движением: один целует, другой подставляет щеку? Аристотель и вовсе считал, что быть любящим божественнее, чем быть любимым. Только что с того? Божественней не значит счастливее. В «Повестях Белкина» Пушкин словно бы гипнотизирует судьбу, заговаривает ее: я верую в счастье, и счастье будет.
Еще раньше Узин также связывал благополучие «Повестей Белкина» с мучительным периодом жениховства Пушкина: «Тут действовала тайная надежда Пушкина, что он выйдет победителем из той метели, в которой закружилась его жизнь в 1830 году, и потому в этот многознаменательный период он то кидался смело в бой с судьбою, то предавался отчаянию, вызванному роковым несоответствием его нечеловеческих усилий добытым результатам».
Болдинское творчество Пушкина распадается на два параллельных ряда, и одновременно с благополучными судьбами в «Повестях Белкина» он дает их трагические варианты в своих пьесах. Пьесы и повести сюжетно совпадают настолько, что составляют четыре взаимные друг другу фабульные параллели.
И «Скупой рыцарь» и «Станционный смотритель», оба произведения – вариативное разветвление библейской притчи о блудном сыне. И Вырин и Барон пытаются навязать детям свое представление о жизни, кстати, выстраданное обоими. Замечателен эпиграф к «Станционному смотрителю» из Вяземского:
Коллежский регистратор,
Почтовой станции диктатор.
Диктаторские наклонности Вырина подчеркнуты, хотя и шутливо. Дуня, как и Альбер, выступает против отцовской диктатуры и ускользает из-под нее, что не удается Альберу: он зависим от Барона до самой его смерти. Оба отца – и Барон, и Вырин – в борьбе с детьми погибают; оба исхода трагические, но в «Станционном смотрителе» сделан сюжетный и смысловой акцент на судьбе Дуни, которая завершается счастливо. Однако и вопрос о трагической судьбе Вырина не снят и из фона проступает на передний план – повесть кончается минорно: посещением могилы отца.
Вторая болдинская пьеса, «Моцарт и Сальери», своеобразно отражена в «Выстреле», чуть ли не полностью, до самой развязки совпадая сюжетно и проблематично. Мрачный, честолюбивый, властный Сильвио доводит беззаботного и счастливого от природы графа, как Сальери ненавидит «праздного» Моцарта. Конечно, совпадение здесь скользящее – сам граф напоминает скорее Гуана, чем Моцарта, своей беззаботной бесчувственностью к визиту Сильвио. «Выстрел» и «Моцарт и Сальери» аналогичны и одновременно противоположны. «Что пользы мне... лишить графа его жизни, когда он ею вовсе не дорожит?» — рассуждает Сильвио, а Сальери думает, казалось бы, иначе: «Что пользы, если Моцарт будет жив?». Оба, однако, замышляют убийство, оба – рационалисты, точка зрения пользы для них — главная. Однако «Выстрел» — оптимистическая параллель к «Моцарту и Сальери»: погибает Моцарт, отравленный Сальери, и остается живым беззаботный граф – погибает сам Сильвио в сражении под Скулянами, то есть уже вне сюжета повести.
Кульминационный фабульный момент «Каменного гостя» — визит Статуи – пародийно отражен в посещении мертвыми клиентами гробовщика Адриана Прохорова («Гробовщик»). В обоих произведениях инициатива исходит от живых героев – и Гуан и Адриан приглашают в дом мертвецов. Еще одно совпадение – в антураже, который, однако, воспринимается не как место действия, а в качестве ударного, концептуального момента. Парадокс «Гробовщика» в том, что свое жизненное благополучие Адриан устраивает на кладбище и ставит в полную зависимость от смерти. Трагизм «Каменного гостя» задан Пушкиным так же априори – легкость и счастье Гуана окружены, со всех сторон блокированы смертью: кладбищенский пейзаж, воспоминание Гуана о мертвой Инезе и Анны о покойном Альваре, вдовство Анны, статуя Командора, мысли о смерти Карлоса и его гибель – все это предостережения Гуану, которые постепенно становятся его предчувствиями. Оба – и Гуан, и Адриан – строят свое благополучие на зыбкой, чреватой сотрясениями сейсмической почве, оба игнорируют природные законы, оба приглашают к себе в гости мертвецов, оба бросают вызов судьбе. «Каменный гость» кончается, однако, трагически, и комедийно разрешается «Гробовщик».
И, наконец, четвертый драматургический фрагмент Пушкина – «Пир во время чумы» — находит благополучное разрешение в «Метели». Вальсингам пытается забыть о погибшей жене, но такой возможности ему не дано, и напоминание Священника о Матильде возвращает его в трагический водоворот переживаний; Маша в «Метели» забывает о погибшем Владимире и выходит замуж вторично за гусарского полковника Бурмина – легко предположить, что в своем замужестве она будет счастлива.
Четыре трагические пьесы Пушкина комедийно и счастливо отражены в четырех повестях, как в кривых зеркалах. Есть еще одна повесть – «Барышня-крестьянка», которой как будто бы и нечему соответствовать. Правда, у этой повести имеется очевидный трагический прототип – «Ромео и Джульетта» Шекспира. Будем, однако, внимательнее.
Работа в Болдине над пьесами и повестями шла параллельно. Близкое хронологическое соседство маленьких повестей и маленьких трагедий обнаруживается и непосредственно в результатах – сюжетно, концептуально, философски. Зачем понадобился Пушкину весь этот, без сомнения, сознательный параллелизм – с двумя вариантами судеб: трагическим и благополучным? Пародия для Пушкина – перевертыш, литературный оборотень: в трагическом он выявляет веселье, ищет выход из безысходного. Неужели при такой четкости замысла он оставил «Барышню-крестьянку» без зеркального отражения?
Среди бумаг Пушкина сохранился листок, на одной стороне которого четыре варианта названия, год (1830) и рисунок — знамена, рыцарь в средневековых латах и проч. На другой стороне этого листка пять названий – по-видимому, список произведений, которые Пушкин предполагал издать отдельной книгой и между которыми видел прямую связь. В этом списке четыре болдинские пьесы – «Скупой», «Салиери», «Д.-Гуан» и «Plague», вполне отвечающие пушкинским проектам общего названия на лицевой стороне листка: «Драматические сцены», «Драматические очерки», «Драматические изучения», «Опыт драматических изучений». (А никак, кстати, не «Маленькие трагедии» – название неверное, хотя и закрепленное традицией; оно заимствовано из письма Пушкина Плетневу, где звучит как жанровое определение в контексте аналогичных понятий – повести, несколько драматических сцен, или маленькие трагедии, тридцать мелких стихотворений и т.д. – перечень того, что Пушкин написал болдинской осенью 1830 года.) Пятое произведение списка – «Октавы», то есть написанная в Болдине октавами повесть «Домик в Коломне». Почему комическая поэма должна была оказаться, по замыслу Пушкина, под одной обложкой с его трагическими пьесами – об этом я еще скажу. Сейчас важно другое: «Октавы» как раз и отражены в «Барышне-крестьянке», оба произведения составляют взаимно друг к другу сюжетную параллель. Причем интересно, что, несмотря на комизм «Домика в Коломне», он кончается все-таки неудачей героя (или героев, если принять версию М. Гершензона, по которой мнимая кухарка является любовником Параши): герой разоблачен и изгнан из дома. Подобное же переодевание предпринимается и Лизой, которая превращается в Акулину и влюбляет в себя Алексея. Барышня превращается в крестьянку, а черноусый гвардеец – в кухарку. Обе вещи кончаются одинаково – разоблачением, но разоблачение в повести приводит к свадьбе, а разоблачение в поэме – к разрыву между героями (если, повторяю, предположить между ними связь).
Итак, круг замкнулся, хотя остается еще неясной намеченная Пушкиным связь «Домика в Коломне» с его драматургическими произведениями – вряд ли можно считать, что Пушкин заключил свой список «Октавами» только для того, чтобы стала очевиднее пародийная связь между пятью его прозаическими и поэтическими произведениями.
Предугадывая реакцию читателя на «Домик в Коломне», Пушкин заключает поэму двумя строфами, в которых дан полемический диалог с воображаемым читателем:
ХХХIХ
«Как! Разве все тут? Шутите!» — «Ей-богу», -
«Так вот куда октавы нас вели!
К чему ж такую подняли тревогу,
Скликали рать и с похвальбою шли?
Завидную ж вы избрали дорогу!
Ужель иных предметов не нашли?
Да нет ли хоть у вас нравоученья?»
«Нет... или есть: минуточку терпенья...
ХL
Вот вам мораль: по мненью моему,
Кухарку даром нанимать опасно;
Кто ж родился мужчиною, тому
Рядиться в юбку странно и напрасно:
Когда-нибудь придется же ему
Брить бороду себе, что несогласно
С природой дамской... Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего.
Вывод для читателя любой литературной эпохи, очевидно, недостаточный, но и все попытки выжать из поэмы большее, иное оказались безуспешными, если не считать смелое предположение русского фрейдиста профессора Ивана Ермакова, согласно которому «Домик в Коломне» следует расшифровывать, как домик колом мне, а лже-Мавруша означает самого Пушкина, который ведет свое происхождение от мавра. Но сама эта безрезультатность – следствие обособленного восприятия «Домика» или рассмотрения его поэмы в ряду все-таки чуждых ей произведений: так, Ходасевич объединил «Домик в Коломне» с «Медным всадником» и «Пиковой дамой» в единый цикл «петербургских повестей» и с помощью со слов Пушкина записанной Титом Костомаровым (Титовым) повести «Уединенный домик на Васильевском острове» придал всему сериалу (или, как сейчас говорят, «линейке») характер борьбы человека с потусторонними, дьявольскими силами. Но совсем иначе звучит и значит «Домик в Коломне» в единстве, продуманном и предначертанном самим Пушкиным. Соединив болдинские пьесы и болдинскую поэму в одну книгу, Пушкин дал ключ к разгадке всего цикла и заключительного нравоучения шутливых «Октав».
Ведь и все основные герои болдинских пьес поступают, как и незадачливый любовник Параши (примем на веру версию Гершензона), – «несогласно с природой». Сальери в споре с природой пытается убийством Моцарта перераспределить отпущенные ему и Моцарту дарования – его не устраивает естественная, кажущаяся ему несправедливой иерархия, и устранением Моцарта он надеется восстановить новую, соотнесенную с его ограниченными, чересчур земными и приземленными понятиями. Дон Гуан игнорирует не только нравственные установки своего времени, но и те тайные силы природы, по отношению к которым суеверие и безверие равно удалены от истины. И, наконец, Вальсингам в борьбе с отчаянием вырывает из своей души воспоминание – увы, безрезультатно, и природа мстит ему, открывая прежнюю рану и отнимая у него иллюзию забвения и все глубже погружая в мнемоническую пучину, ибо в природе человека помнить, а не забывать (если не считать склероза).
Четыре отчаянных и безуспешных поединка с природой решены трагически, пятый – в «Домике в Коломне» — комически, пародийно, но с тем же минусовым в конце концов итогом: улан разоблачен в новой кухарке и вынужден постыдно спасаться бегством. Naturam furсa expellas, tamen usque reddit – как ни стараешься избавиться от природы, она всегда настаивает на своем. Применительно к «Октавам» — соответственно сниженный аналог этого афоризма: гони природу в дверь, она влетит в окно.
Собственно, пародиями Пушкин окружал самые сокровенные, интимные и заветные свои произведения. Вспомним хотя бы о его непристойных стихах на картинки к «Евгению Онегину» в «Невском альманахе». «Домик в Коломне» — шутливое резюме и одновременно ключ к болдинским пьесам. Сама по себе, вне контекста задуманной Пушкиным книги, поэма действительно может показаться эстетическим пустячком, формальным экзерсисом, недоступным широкому кругу читателей и понятным только поэтам, — так писал о «Домике в Коломне» Валерий Брюсов.
Забота Пушкина о будущих читателях неизмеримо больше, чем внимание этих читателей к Пушкину. Объединяя болдинские пьесы с «Домиком в Коломне», Пушкин недвусмысленно подчеркнул их семантическую связь – иначе это объединение нелепо. Тем не менее оно осталось незамеченным.